Евреи города Одессы

* * *
(Из сб. «Евреи города Одессы и другие рассказы»).
.
Всё начиналось дивным июньским утром.
Первая мировая война и прочие дары Господни ещё дремали у порога Империи, и черноморские волны мирно лизали бледные, словно у цыплят на Привозе, голени питерских содержанок. Моня Эйхенбаум, юный портной с Пересыпи, запинаясь и пристукивая по ковру босыми ногами, изложил господину приставу цель своего визита:
– Простите, пристав, но я хочу вашу дочь взять себе в жёны.
Тут и агнец Божий взовьётся, как лёгкий воздушный змей!
– В Сибирь поедешь! В кандалах! – ответно прошипел Эмзар Сухадзе, упёршись в Моню налитыми полицейскими глазками.
И воцарилась пауза, как перед казнью.
.
Любые вразумления по поводу сватовства Моня сходу отверг.
Оставалось ждать, где обретёт он собственную Голгофу.
Портной уже приготовил шею для встречи с ударом тупой полицейской сабли, но тут дочь пристава, как истинная Далила, стремглав вошла в ситуацию. Манана щёлкнула Моню по носу и громко взвизгнула.
Всё смолкло, как по сигналу.
.
– Я уезжаю к тётушке в Анкару, – сказала девушка.
Эмзар замкнулся на полуслове и только развёл руками.
Задумчивое облачко, заметное только Моне, пробежало по нежному лику Мананы, зацепившись за кончик греческого носика с лёгкой горбинкой.
– Рейс в следующий четверг, – продолжала дочь Эмзара, пребывая как бы в задумчивости, однако зорко наблюдая за женихом. – Вернусь через две-три недели. Тогда и решу, утопиться в лимане или всё-таки выйти замуж!
.
Загибая за спиной грязные пальцы, Моня лихорадочно высчитывал: сегодня суббота! Остаётся четыре дня, чтобы собрать деньги на билет.
Он должен ехать вместе с возлюбленной! Это же очевидно, что вы смеётесь?
Жизнь влюбленных сплошь и рядом – мечта о несбыточном.
.
Двор Мони на Пересыпи принял живейшее участие в нечаянной судьбе ухажёра. Старый Нечипайло, ветеран морских битв, разнообразно клял овчарок капитала, а задохнувшись, дул в пеньковую трубку.
.
Софочка Либединская, летучая фифа, изгнанная гнусной интригой завистников сразу из трёх варьете, нервно выбивала ковры, словно надеясь разносившимися по округе ударами изгнать из пристава гордыню и непокорство.
.
Соседи словно с цепи сорвались. Даже дедушка Циммерман, улыбаясь, словно младенец, беззубыми розовыми дёснами, принёс откуда-то потрёпанную картонку. Послюнил химический грифель и вывел на картонке кривыми печатными буквами:
.
«Евреи города Одессы!
Объявляется подписка в один конец на пароход до Стамбула.
Для Мони Эйхенбаума.
Наш Моня сирота и влюблён, как баран».
.
Подумав, Циммерман отрицательно помотал головой и вымарал последнее слово, исправив его на «Ромео». Затем он вышел к воротам и, оглядевшись, прикрепил картонку между редкими кольями изгороди.
.
Воззвание старого Циммермана не собрало, правду сказать, ни копейки, хоть и вызвало целые ворохи зубоскальства. Между тем, приставу Сухадзе и так приходилось несладко. Как назло, именно его участку выпало несение охранной службы во время визита важных французских гостей к местным негоциантам. И это возымело важные исторические события.
.
Стоит мясоедовским щипачам – Зибен-Ахту, Ключарю и Сене-Сочи – углядеть компанию чижиков, одетую шикарней, чем Яша Глечик, плешивый куафер с Фонтанов, в несвятой, но дружной троице сразу чешутся пальчики.
А когда у Зибен-Ахта чешутся пальчики, любой, кто хоть раз прошёлся под платанами по направлению к Дюку, скажет:
– Не будьте фраером, держите кошелёк!
Но это вряд ли поможет. Фрагмент французской делегации обеими ногами так и впёрся в капкан одесского гостеприимства. Всё было разыграно как по нотам. Огромный Ваня-Ключарь, шлёпая вразвалку, как боцман пиратского брига, толкнул рохлю-французика широченным плечом. Тот испуганно отшатнулся на приземистого Сеню-Сочи… и сзади вскрикнул Зибен-Ахт.
А поезд тихо ехал на Бердичев… чтобы остаться после такого дефолта при кошельке, часах и бранзулетке, не помогло бы притвориться даже швейцарским сейфом. Искавшее свободных и нетребовательных женщин европейское трио в минуту было вскрыто бестрепетными карманниками. Французы, надо заметить, народ скупой и довольно склочный. Тем же вечером на Французском бульваре созрел международный скандал.
.
И приставу Сухадзе вручаются два пакета – что характерно, оба были присланы с нарочными. Один, от губернатора, предупреждал пристава об угрозе срыва важного международного визита с далеко текущими осложнениями. Другой – что у господина пристава вполне свободно найдутся время до утра и триста рублей деньгами, необходимых для выкупа случайной кражи. Жулики тоже соображают в международных осложнениях, особенно если есть кому наставить в истине ходящих путями неправедными.
.
Пристав взвешивает чаши искушений на незримых весах.
Наконец, второй нарочный, смущая горничную трубным сморканием сквозь одну ноздрю, получает искомые триста рублей и скрывается в сумерках.
Пристав Сухадзе отнюдь не наивен и добре знает полицейское дело.
Любому, кто смыслит в сыскной работе, ясно, что тити-мити с фраеров сняли не кто-нибудь где-то, а люди Пети-Метронома. Либо архаровцы Фимы-Котика… то есть, пардон, конечно – Фимы Барабанова!
.
Оговорочка вот откуда:
– Фима-Котик канает с лета под аристократа, оттого и фраеров залётных мосье Барабанов бомбит лишь в Оперном театре. Наконец, клиента могла сработать контора «Зибен-Ахт со товарищи». Выбирать-то особо и не из чего!
.
Но если с деньгами пристава, отправленными по воровскому ультиматуму, случится что-нибудь несусветное, вся Одесса вздрогнет от полицейской облавы. Тот же Привоз подымется на ноги вместе с привокзальными нищими! И воры сами выдадут потерпевших. Со следами лёгкой беседы.
.
Ближе к ночи в аккуратном, беленьком доме пристава раздаётся тихий стук в дверь, и вышедший на крылечко Сухадзе обнаруживает тряпичный свёрток с крадеными французскими цацками, аккуратно примотанными к бронзовой дверной ручке дверей цыганскими суровыми нитками. Наутро французы отвергают всякую мысль об отъезде, и прения по экспорту плавно нисходят в эндшпиль.
На следующий вечер, в самый разгар вечернего пекла, бригадир карманников Зибен-Ахт вдвоём со старым Циммерманом уединились для непростой беседы.
.
– Ты мою афишу читал? – начал Циммерман.
– Это где клоуны и говорящий кот на проволоке? – спросил неунывающий Зибен-Ахт.
– Мотя, может, и клоун, но вовсе не кот! Он должен поехать в Турцию, – сказал Циммерман с почти родительской интонацией. – Ты себе ещё украдёшь, Зибен-Ахт.
– Я вас умоляю, Циммерман! – сказал Зибен-Ахт. – Выбрали ярмарку, нашли мецената! Вы ещё родовую травму мне заговаривали, старый болтун, а я уже сдёрнул с вас ковчежец с цепочкой. Кого вы лечите, Роман Аркадьич? Какое мне дело до вашего Мони, трясця его матери?!
– Моня влюблён, и Моня должен быть счастлив! – твёрдо сказал Циммерман. – Иначе мальчик отправится по скользкой дорожке. Он может стать циником, философом или анархистом. Ты же не хочешь, чтобы Моня сделался анархистом?
– Да чтоб меня украли, если хочу! – сказал Зибен-Ахт.
– И вот моя пара слов к тебе, Зибен-Ахт! – продолжал Циммерман, предостерегающе вздымая тонкий, высохший палец. – Если ты откажешься помочь, я сделаю так, что вам, божедомам ростовским, не станет больше места в Одессе. Слухай сюда, Зибен-Ахт, и вынь из ушей мозоли. Фима-Котик ходит до Циммермана, и Циммерман говорит дельное с Котиком. Петя-Метроном стучится в эту дверь по ночам, и я, как проклятый, иду беседовать с Метрономом. Нужны вы старому Циммерману, как единственный зуб во рту! Но я говорю, что делать завтра после сделанного сегодня. И вы, глупые сторожа чужого добра, пока что живы и на свободе! А теперь, что ты хочешь, Зибен-Ахт – чтобы я взял, да и изменил своему общественному долгу?!
.
Собеседники смолкли. В тишину ворвалась звонкая перекличка паровозных гудков. Плотный запах жасмина можно было резать ножом.
– Ишь, как цветы воняют… не иначе, к дождю, – сказал Зибен-Ахт, слегка омрачась. – Вы, Циммерман, у Бога на особом счету. И он таки не даст вам помереть своей смертью!
– Я говорил с тобой, как с полным дебилом, – сказал Циммерман, пожевав пустыми дёснами. – Изыди, крендель! А выручку ложь, шевелись поживей…
.
Пароход, отчаянно дымя, собирался покинуть пристань, когда Моня, увешанный собранными в дорогу узелками и чемоданами, ворвался на сходни, словно заплутавший торнадо. Увидев жениха, Манана даже подскочила от радости и, сбежав с верхней палубы, набросилась на Моню с расспросами.
.
– Нарядный какой! – теребила она растерянного юношу. – Причёсанный! А кудри, кудри зачем смочил? Ладно. Ты лучше, Моня, скажи: где ты, босяк, собрал такие деньги? А? На какой полянке? Сам украл или помог кто?
– Конечно, помог! – слабо улыбаясь, сказал Моня.
.
Он никогда ещё не был так счастлив и с огромным трудом осознавал происходящее. Его терзали новые скрипучие ботинки, нестерпимо жёг подмышками дешёвый одеколон, терзал шею галстук-бабочка. И всё же Моня торжествовал.
Пассажиры непрерывно галдели, духовой оркестр разминал терпеливые трахеи и бронхи. Попеременно несло пароходным котлом, буфетом и йодом, и этот караван запахов, казалось Моне, прямиком вёл к сокровищам Аладдина.
.
– Да кто? Кто помог-то? – не отставала Манана.
– Ну, ясно, кто… евреи города Одессы! – сказал Моня, и оба расхохотались.
Ничего не добившись, дочь пристава помогла неопытному пассажиру отыскать свою каюту третьего класса. Моня закинул вещички и гордо повёл невесту в буфет, праздновать победу с пирожными и шампанским.